Неточные совпадения
— Да я… не знаю! — сказал Дронов, втискивая себя в кресло, и заговорил несколько спокойней, вдумчивее: — Может — я не радуюсь, а
боюсь. Знаешь, человек я пьяный и вообще ни к черту не годный, и все-таки — не глуп. Это, брат, очень обидно — не дурак, а никуда не годен. Да. Так вот, знаешь, вижу я всяких людей, одни делают политику, другие — подлости, воров развелось до того много, что придут
немцы, а им грабить нечего!
Немцев — не жаль, им так и надо, им в наказание — Наполеонов счастье. А Россию — жалко.
Я заметил ему, что
немцы — страшные националисты, что на них наклепали космополитизм, потому что их знали по книгам. Они патриоты не меньше французов, но французы спокойнее, зная, что их
боятся.
Немцы знают невыгодное мнение о себе других народов и выходят из себя, чтоб поддержать свою репутацию.
Говоря это, старик маскировался: не того он
боялся, а просто ему жаль было платить
немцу много денег, и вместе с тем он ожидал, что если Еспер Иваныч догадается об том, так, пожалуй, сам вызовется платить за Павла; а Вихров и от него, как от Александры Григорьевны, ничего не хотел принять: странное смешение скупости и гордости представлял собою этот человек!
Матвей кинулся за ней, крича что-то, почти в исступлении, но
немец и Келли загородили ему дорогу. Может быть, они
боялись, что он искусает эту женщину, как хотел укусить полисмена.
Боялся не он —
боялось его молодое, крепкое, сильное тело, которое не удавалось обмануть ни гимнастикой
немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно становилось после холодной воды, тем острее и невыносимее делались ощущения мгновенного страха. И именно в те минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после крепкого сна и физических упражнений, — тут появлялся этот острый, как бы чужой страх. Он заметил это и подумал...
Шервинский.
Немцы бы не позволили формировать армию, они ее
боятся.
— Вот и Коля-телеграфист так же говорит: быть поскорости бунту!
Немцев тоже
боится, а доктор — не верит!
Отец Федор сам рассказывал, что он «первый был прислан сюда бороться с
немцами» и «очень бы рад был их всех побороть, но не мог, потому что он всех их
боится».
Достигаев. Опровергнут? Не слыхали об этом. Ну, пускай он опровергнут, а привычка к нему всё-таки осталась, и
немцы отлично… приспособляются.
Немец социалиста не
боится, он и социалисту кушать дает. И — что же мы видим? У нас в шестом году кадеты уговаривали народ: не плати царю налогов, не давай солдат! Народ и ухом не повёл… да! А вот, немецкие рабочие, социалисты, в четырнадцатом году, глазом не моргнув, дали денег на войну.
— Бога она не
боится!.. Умереть не дает Божьей старице как следует, — роптала она. — В черной рясе да к лекарям лечиться грех-от какой!.. Чего матери-то глядят, зачем дают Марье Гавриловне в обители своевольничать!.. Слыхано ль дело, чтобы старица, да еще игуменья, у лекарей лечилась?.. Перед самой-то смертью праведную душеньку ее опоганить вздумала!.. Ох, злодейка, злодейка ты, Марья Гавриловна… Еще
немца, пожалуй, лечить-то привезут — нехристя!.. Ой!.. Тошнехонько и вздумать про такой грех…
Немцы и австрийцы очень нам завидуют, всячески стараются мешать нам и помогать туркам. Только мы их не
боимся.
— Раскусили? — с разгоревшимися глазами вскричал Палтусов, наклоняясь к гостю. — Я говорю вам… никто и не заметил, как вахлак наложил на все лапу. И всех съест, если ваш брат не возьмется за ум. Не одну французскую madame слопает такой Гордей Парамоныч! А он, наверно, пишет"рупь" — буквами"пь". Он
немца нигде не
боится. Ярославский калачник выживает немца-булочника, да не то что здесь, а в Питере, с Невского, с Морской, с Васильевского острова…
Хоть учителей из французов и
немцев приставлено было к маленькому князю вдоволь, однако ж княгиня Марфа Петровна сама больше учила его и много за то от князя терпела:
боялся он, чтоб бабой княгиня сына не сделала…
Добрый
немец действительно
боялся лошадей и ни за что не решался садиться на них, как ни уговаривали его мальчики. К верховой езде Гросс питал самый отчаянный страх и какую-то необъяснимую ненависть. Потому-то Сережа и был так сильно удивлен, когда Фридрих Адольфович приказал ему сойти с Аркашки и занять его место в кабриолете.
— Немало стою здесь, а только и слышу в речи твоей: Иоанн, да Ахмат, да Софья и опять Ахмат да Иоанн. Не трунишь ли над старыми грехами моими?.. Крыться не хочу, было время, и я оплошал, оробел, сам не знаю как. Кто этому теперь поверит? Правду молвить, и было чего
бояться! В один час мог потерять, что улаживал годами и что замышлял для Руси на несколько веков. Господь выручил. Но… по нашей пословице, кто старое помянет, тому глаз вон. Оправь меня в этом деле перед
немцем. Спи здорово, Аристотель!
— Говорил, говорил… Ох, грехи мои тяжелые… Много этот
немец народа извел в Белокаменной, да и я немало… до тех пор, пока не зарекся раз навсегда бесу-то служить… И тебе закажу,
бойся его, проклятого, как раз уготовит геенну огненную.
Одно я вполне отчетливо помню: самих
немцев с их кайзером я нисколько не
боялся и даже вовсе позабыл о них, как будто и не в них дело; да и как могли
немцы в один день прилететь в Шувалово — всякий дурак понимал, что это невозможно, глупо даже думать.
— По моему, — вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, — по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю. Разве мы
немцы какие-нибудь?.. — Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она,
боясь слабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице.